Предлагаю Вашему вниманию воспоминания режиссера Л.Е.Хейфеца, опубликованные в журнале "Караван историй. Коллекция". Напомню, что Леонид Ефимович работал в Театре Армии очередным режиссером в 60-70-х годах, и главным режиссером с конца 80-х и до 1995 года, поставив такие спектакли, как "Мой бедный Марат", "Смерть Иоанна Грозного", "Мастера времени, или Часовщик и курица", "Дядя Ваня", "Павел I", "Боже, храни короля!", "Маскарад", "На бойком месте". Часть этих воспоминаний посвящана и работе в Татре Армии.
Леонид Хейфец. Я собираю счастье по крупицам «Ленечка, что вы сейчас делаете?» — спросил Мокин. «Ухожу от Тони». — «Не делайте этого, пусть женщины вас бросают. Страдайте, но не причиняйте боли другим». Такие же слова при разводе уже с Наташей Гундаревой скажет мне Женя Бачурин: «О ней думай, не о себе».
О глядываясь назад, понимаю, что жизнь не делится на куски и этапы, это всегда одна дорога, наше богатство зависит от того, сколько мгновений счастья мы смогли собрать и сохранить в своей душе. Не так уж и мало, оказывается...
Детство в Минске вспоминается обилием света: огромные окна двух наших комнат в коммунальной квартире в доме красной профессуры всегда распахнуты настежь. Много музыки, песен, маршей: «Кипучая, могучая, никем непобедимая...» Мама — маленькая, хрупкая, очень энергичная. Вместе с тремя сестрами она занималась в танцевальном кружке при ТРАМе — Театре рабочей молодежи. Сестры Гурвич — теперь это звучало бы как бренд. Папа был совсем не красавец: полноватый, лысый, ростом чуть выше мамы, невероятно добродушный. Работал в ЦК Компартии Белоруссии.
Счастье оборвалось утром двадцать второго июня 1941 года. Во двор крымского санатория, где мы с мамой отдыхали, влетел мальчик на велосипеде, обезумев от восторга, он кричал: «Ура! Война! Война!» Я заразился его настроением, немедленно побежал к маме и увидел, что она собирает вещи. «Надо срочно возвращаться домой, в Минск», — мама села на кровать и горько заплакала. Мне было семь, и я не понимал, чем вызвано такое отчаяние.
Отец двадцать третьего июня ушел на фронт. Перед этим попросил соседа научить его наматывать портянки и сказал, прощаясь: «Передайте Фанечке, что я не помыл посуду и кухню немного испачкал вареньем», — он был сладкоежкой.
До Минска мы не доехали — город бомбили, и нас эвакуировали в Казань. Война в моей памяти — это постоянное ожидание весточки от отца. В сорок пятом нам сообщили, что он пропал без вести. Мама не верила, ждала, искала, но все старания были напрасны.
Сразу после Победы мы вернулись домой. Минск был сильно разрушен, но театры открылись очень быстро. Мама часто брала меня на спектакли, на следующий день, усадив ее и теток на диван, я изображал перед ними персонажей пьесы. Много кривлялся в школе, пацаны смеялись, я был счастлив. Так и не заметил, как влюбился в театр.
Но после школы даже не подумал о том, чтобы поступать в театральный. В нашем роду было много врачей, понес документы в мединститут. Девушка в приемной комиссии из жалости предупредила: «Молодой человек, не стоит даже пытаться, — помолчала и добавила: — Все равно не пройдете». Шел 1951 год, время антисемитизма.
Поступил в Белорусский политехнический институт на механический факультет, учился без энтузиазма, а после лекций как сумасшедший мчался в драмкружок. Любовь к театру рвала душу. Уже работая на заводе, вдруг уехал в Москву поступать в ГИТИС на режиссерский факультет. И представьте себе, был зачислен. Юноша из провинциальной еврейской семьи без всякого блата попал в главный театральный вуз страны — невероятное счастье!
И вот первая сессия. Сдал экзамены, жду оценок, трясясь от возбуждения: если не получу все «пятерки», значит, таланта нет, вернусь на завод. Зашел в аудиторию, слышу: «Хейфец — «отлично» по режиссуре, «отлично» по актерскому мастерству».
От счастья прыжками несусь вниз по лестнице. Забегаю в туалет по малой нужде и вижу: то, что между ног, в красных волдырях, как от ожогов.
Ужас! Ни секунды не медля, помчался в кожно-венерологический диспансер. Женщина-врач сказала: «Не волнуйтесь, это не инфекция, ваша нервная система совершила гормональный выброс, вы слишком эмоциональны, учитесь себя сдерживать».
Легко сказать, а если ты маниакально хочешь быть режиссером и ничего, кроме этого, тебя не интересует? С девушками я не встречался, времени на них не было, дошло до того, что стал объектом студенческих карикатур, кое-кто даже намекал на мою «особую» ориентацию. Однажды, уже учась на третьем курсе, в общежитии, где жил, зашел в комнату к театроведкам и увидел, что на одной из коек сидит роскошная белокурая деваха, Антонина Пипчук. Мысленно примерился и тут же дал отступного: кто я рядом с ней? Она — высокая, статная, кустодиевского типа, а я ближе к шагаловскому персонажу: в очках, с портфелем, набитым книгами, шансов — ноль.
Но в какой-то момент стал замечать, что мы с Тоней постоянно пересекаемся в столовой, гардеробе, в библиотеке — она тоже училась на режиссерском факультете, поступила несколькими годами позже меня. Начались какие-то разговоры, переглядки. Все, как это часто бывает, решил случай. Я заболел гриппом, лежу в постели в комнате общежития, трое студентов, живших со мной, ушли на занятия. Открывается дверь, заглядывает Пипчук.
— Ты что в постели валяешься?
— У меня температура, не подходи близко, заразишься.
— Я, Ленечка, крепкая, болезни ко мне не липнут. Давай посижу с тобой, чай приготовлю.
Присела на кровать, майку на мне поправила. Понятно, что этим не ограничилось...
Решили жить вместе, сняли угол в подвале напротив Центрального телеграфа. Хозяйка комнатки старушка Петровна спала рядом, нас разделяла тонкая простыня, подвешенная на веревке. Петровна уверяла: «Детки, вы меня не стесняйтесь, я глухая». Мы и не стеснялись, но при первой же возможности перебрались в отдельную комнату.
Окончил институт и получил приглашение в Театр Советской Армии. Одно время жили с Тоней в крошечной гримерной. Там она и сообщила мне, что беременна. Что делать? Не положишь же ребенка третьим на раскладушку! Поехал в гости к известному драматургу, решил посоветоваться с его женой, умной и практичной женщиной. Спрашиваю:
— Как нам быть? Нет московской прописки, нет жилья, я не член КПСС, на лбу огнем пятый пункт светится. Имеем ли мы право заводить ребенка?
Она отвечает:
— Пусть малыш родится, с ним к вам обязательно что-нибудь придет.
Мы поженились. Рожать Тоня поехала в Запорожье, а я остался в Москве — даже в голову не пришло прервать репетиции и поехать с ней. А должен был. Увидел свою дочь месяца через два после ее появления на свет. Только сейчас понимаю, до какой степени не был готов к отцовству.
У меня хранится замечательная любительская фотография: я держу на руках Оленьку, рядом стоит Тоня. В этот момент мы счастливы, хотя в моем мозгу все нормальные семейные отношения напрочь были заслонены работой в театре: я поставил «Шоссе на Большую Медведицу» Юлиана Семенова, «Моего бедного Марата» Арбузова, «Часовщика и курицу» Кочерги, «Дядю Ваню» Чехова, «Смерть Иоанна Грозного» Алексея Толстого, который вошел в список «100 лучших спектаклей ХХ века». Вот туда — на сцену театра — уходили моя любовь и энергия.
Растить ребенка нам помогали Тонина мама Лидия Федоровна и ее сестра Алла, на каком-то этапе они полностью взяли Оленьку на себя, оказав нам неоценимую помощь. Жена окончила ГИТИС, ставила спектакли в Шауляе и Челябинске, потом стала работать заведующей труппой в «Современнике».
И вот счастье: в 1966 году театр выделил нам квартиру. В Минске мы с мамой жили в коммуналке, потом были театральное общежитие, подвал и гримерная, а тут собственное жилье, да еще в Москве, на Сущевском Валу! В первый раз войдя с Тоней в квартиру, я тут же бросился в ванную, встал под душ, без конца переключал кран с холодной на горячую воду, не мог остановиться — восторг щенячий! Вытерся майкой и трусами, вышел и спросил жену:
— Тонь, я долго был в ванной?
— Двадцать минут.
Как я, Леня Хейфец, действующий режиссер, потратил впустую двадцать минут?! Сейчас и сказать стыдно, сколько времени нахожусь в ванной комнате.
Тоня и Лидия Федоровна были невиданными хозяйками, их фирменное блюдо — пельмени — можно было есть до потери пульса. Интересный штрих: потом это им очень помогло в трудные годы эмиграции. После нашего расставания Тоня вышла замуж за легендарного художника Олега Целкова и вместе с ним, мамой и Оленькой уехала в Париж. Первый период жизни за границей женщины лепили пельмени, а великий Целков развозил русский деликатес по французским ресторанам.
Обосновавшись в Москве, я предложил маме переехать к нам поближе. Но она была капризна, требовательна, ее не устраивали предлагаемые варианты. Другое дело теща. По мере того как она из Запорожья двигалась, обменивая квартиры, через Ступино в Москву, росло ее влияние на жизнь нашей семьи. Временами мне трудно было найти с ней общий язык. Наверное, тещу можно понять: она хотела, чтобы зять больше зарабатывал, улучшал жилищные и материальные условия, но я, честно говоря, ко всему этому был равнодушен. Ни о чем, кроме театра, думать не мог. Но тут и в театре начались проблемы.
Ни в коей мере не причисляю себя к революционерам, ниспровергателям устоев. Я старался просто честно делать свое дело. Но хрущевская оттепель заканчивалась, армейские чиновники начали грубо вмешиваться в творческий процесс, указывая, что ставить, а что нет. Запретили мой только что вышедший спектакль «Тайное общество» по пьесе Геннадия Шпаликова и Иосифа Маневича. Декорации сожгли прямо на ступенях театра. И наоборот, навязывалась пьеса Анатолия Софронова «Цемесская бухта» о подвигах Брежнева на войне. На меня давили, я сопротивлялся, но понимал, что развязка близится.
И вот однажды утром прихожу в театр и узнаю, что уволен. Развернулся молча и пошел прочь. На лестнице встретил Сережу Шакурова. Тот очень удивился, что режиссер, к которому он идет на репетицию, направляется к выходу:
— Леонид Ефимович, что случилось?
— Сережа, я уволен.
Шакуров не проявил к моим словам никакого интереса, только спросил:
— А куда вы сейчас?
— На трамвай.
Редкий случай: я вернулся домой из театра в полдень. Рассказал Тоне. Она не стала мучить, расспрашивая о подробностях, вместо этого предложила: «Давай наконец-то спокойно по-человечески позавтракаем, а то вечно спешишь». Сели за стол, достали из холодильника поллитровку, не успели рюмки ко рту поднести — звонок. Открываю, в дверях Шакуров, в руке тоже бутылка. Через несколько минут опять звонят: на этот раз Наталья Вилькина, моя любимая актриса, с которой я много работал в театре.
— О, вы уже за столом, замечательно. Пьете с утра? Прекрасно. Сережка, тебе подписали заявление?
Спрашиваю:
— Какое заявление?
— Вы не знаете? Шакуров, как только узнал, что вы уволены из театра, не снимая плаща, поднялся к секретарю начальника, попросил листок бумаги и настрочил заявление об уходе. Я тоже написала. Мы в Театре Советской Армии больше не работаем!
Поверьте моему опыту: за пятьдесят лет, которые служу в театре, случаев, когда артист из солидарности с режиссером уходит в никуда, — единицы. Нельзя забывать, что в то время в стране царила советская власть и восстание двух молодых людей могло обернуться для них большими неприятностями.
Я остался с женой и маленьким ребенком совершенно без денег. Спасло предложение из Петрозаводска поставить в Финском театре спектакль «С вечера до полудня» Виктора Розова. Благодаря этому заработал хотя бы на лето.
Парадоксально, но после увольнения из Театра Советской Армии та же советская власть, на этот раз в лице «сталинского сатрапа» Сергея Лапина, председателя Гостелерадио СССР, предложила мне постановку телевизионного спектакля по пьесе Константина Симонова «История одной любви». Я был счастлив, что мог занять в главных ролях Наташу Вилькину и Сережу Шакурова, которые оставались безработными.
Вскоре меня пригласили сразу в пять московских театров, а потом отказали: секретарь Московского горкома партии Шапошникова наложила вето на мою работу в Москве. Написал письмо министру культуры СССР Екатерине Фурцевой с просьбой разобраться, но не отправил, не успел. Тоня прорвалась к ее личному секретарю, плакала, рыдала и по-бабьи подружилась с этой замечательной женщиной, так что у нас в Министерстве культуры появился союзник. Когда встал вопрос о приеме меня в Малый театр, все заместители министра были против. Секретарь что-то сказала Фурцевой, та вмешалась, и я получил работу.
На сцену Малого еще выходили столпы театра — подлинные аристократы, великие старики и старухи. Они себя такими не считали. Но — были. Помню, как праздновали тридцатилетие Победы. Все очень торжественно: президиум, поздравления, гости, начальство из горкома партии. В заключение — объявление, что в фойе будут вручать подарки фронтовикам. В списке имена директора театра Михаила Царева, главного режиссера Бориса Равенских, других Народных артистов СССР. Председательствующий для проформы обратился к залу:
— Кто-нибудь хочет выступить?
И тут на сцену, не торопясь, всем своим видом показывая: «Рано засобирались, господа, придется меня выслушать», — поднялся Борис Бабочкин, легендарный исполнитель роли Чапаева. Элегантный (костюмы покупал в Париже), на лацкане пиджака — звезда Героя Социалистического Труда. Положил на трибуну свои пергаментные аристократические ладони и сделал зловещую паузу. Зал замер.
— Я на фронте не был и потому от предложенного подарка отказываюсь. Как говорится, не имею права, — четко произнес Бабочкин. Опять пауза. С садистской неторопливостью «Чапаев» продолжил: — Но ведь насколько я знаю, и вы, Михаил Иванович, и вы, Борис Иванович, — он обратился к Цареву и Равенских, — на фронте не были ни одной минуты. Как же вы намереваетесь получать подарки, предназначенные фронтовикам?
Спустился с трибуны в полной тишине и вышел из театра. Он и умер как великий человек: вел «Волгу» и, уже будучи мертвым, остановил автомобиль возле «Метрополя».
А Игорь Ильинский? Министр культуры СССР, кандидат в члены Политбюро Петр Нилович Демичев принимал худсовет Малого театра:
— Проходите, товарищи, садитесь. Сейчас вам принесут чайку. Попьем, поговорим...
В ответ раздается голос Ильинского:
— Посидим, попьем и разойдемся с тем, с чем пришли.
В то время так шутить не смел никто.
Год за годом, месяц за месяцем Ильинский терял зрение. Выходил на сцену, ориентируясь только на голос, дыхание партнеров, но был предан театру до самого конца. Сейчас же молодежь даже на репетиции не приходит, предпочитая съемки в сериалах.
Но вернусь к личной жизни. Она не стала проще, несмотря на то что с бытовой точки зрения все у нас наладилось: квартира, постоянная работа, материальный достаток. Слишком на многое я, Тоня и теща Лидия Федоровна смотрели по-разному. В семье беспрерывно возникали разногласия, и моя мать, приезжающая погостить, надо честно признаться, только усугубляла ситуацию. Мне же не доставало мужества и сил все поставить на свои места.
Чаще всего мама, Тоня и теща спорили на тему Олиного воспитания. Между свекровью и невесткой редко встречается взаимопонимание, а что говорить о еврейской среде, где связь между детьми и родителями значительно сильнее, чем просто кровная. Мой отец рано ушел из жизни, я был маминым мальчиком, ее сыночком, ее всем. За первые два года учебы в Москве написал ей триста открыток! При каждой возможности садился в поезд и ехал в Минск, девушки приглашали встретить Новый год, но мне и в голову не приходило отметить праздник без мамы.
После очередного скандала я решил уйти. Это ужасно, но в тот момент меня совершенно не беспокоило, какую боль причиняю Тоне. Не понимал, что такое семья, не захотел остаться даже ради ребенка, просто у-хо-дил.
Собрал вещи, стал застегивать чемодан, и тут ожил телефон. Звонил мой старейший друг режиссер Николай Мокин, муж известной актрисы Людмилы Арининой, прошедший войну, тюрьму, алкоголизм, смерть ребенка. Своим хриплым голосом он спросил:
— Ленечка, что вы сейчас делаете?
— Собираю чемодан, ухожу от Тони.
— Не делайте этого, не уходите сами, пусть женщины вас бросают. Страдайте, но не причиняйте боли другим, — в его голосе звучало отчаяние.
Я положил трубку и подумал: «Какой-то странный звонок, как будто из космоса. Откуда Мокин знает, что происходит у нас дома?» Удивительно, но такие же слова через много лет при разводе уже с Наташей Гундаревой скажет мой друг Женя Бачурин: «О ней думай, не о себе». Гораздо позже я понял: Бог на стороне страдающих.
После звонка Мокина задумался: «Может, и в самом деле остаться?» Засуетился, стал что-то бессмысленно перекладывать, но тут появилась теща с угрозами, я взбесился и выскочил вон. Убежал в никуда. Квартиру оставил жене с дочкой и опять несколько лет мотался по друзьям, гримеркам, снимал жилье, но ни разу не подумал о возвращении. Надо отдать должное Лидии Федоровне и Тоне, после разрыва они повели себя мудро: не препятствовали нашим встречам с Олей, это было очень ценно для меня.
Уже после расставания с женой повез Оленьку в Минск, мне важно было показать ее родным. Поразительно, нужна была всего одна неделя, свободная от репетиций, чтобы я влюбился в свою дочь: Оля стояла возле окна ко мне спиной и расчесывала волосы, светлые, как у матери. Подняла пряди вверх, я увидел
тоненькую трогательную детскую шейку с белесым легким пушком, и — все...
Во время работы в Малом театре я много сотрудничал с телевидением, ставил фильмы-спектакли. Один из них — «Обрыв» по роману Ивана Гончарова. Снимали на базе Малого, но у меня была возможность пригласить артистов из других театров. Позвал, конечно же, моих любимых Сережу Шакурова и Наташу Вилькину. Собрался полный состав, не хватало только актрисы на роль Марфиньки, я искал ее и не находил. Совершенно отчаялся, но тут одна из опытных редакторов, в сотый раз изучив свою изрядно потертую записную книжку, сказала:
— В Театре Маяковского работает Гундырева или Гундорова. Вам надо непременно с ней встретиться, очень самобытная молодая актриса.
— Ну конечно, конечно, позовите.
Пригласили на просмотр. Наташа Гундарева вошла, произнесла: «Здравствуйте».
Я увидел девочку, девушку, похожую на три солнца, три батона, на три пирога с вареньем. Искал тоненькую изящную актрису, а передо мной стояла толстушка, немножко косолапая, задорная, вся в веснушках. Гундарева начала читать, и я понял, что лучшей Марфиньки и быть не может. Все мои режиссерские фантазии рухнули в один момент. В каждом своем движении она была предельно естественна, искренна, забавна, и это меня совершенно покорило.
Очень скоро обнаружилось Наташино абсолютно недетское, острое, зрелое, я бы сказал почти мужское восприятие жизни. Во время репетиции в присутствии великой старухи Малого театра Елены Митрофановны Шатровой, лауреата Сталинских премий, Народной артистки СССР, Наташа произнесла нецензурное слово — не специально, чтобы привлечь внимание или грубо выразить несогласие, а выругалась по смыслу ситуации. Это было не принято в стенах академического Малого театра, да еще в присутствии Елены Митрофановны. Шатрова повернулась к Гундаревой, эффектным жестом остановила репетицию и хорошо поставленным голосом произнесла:
— Голубушка, у нас не употребляют такие слова.
Наташа, ни секунды не задумываясь, ответила:
— Елена Митрофановна, спуститесь на этаж ниже, там три алкоголика на вахте в эту самую минуту беседуют.
Послушайте, как они разговаривают у вас в театре.
Потрясенная Шатрова не нашлась, что ответить. Наташа умела постоять за себя.
Талант Гундаревой был мне очевиден и очень близок. Она не играла, она жила на сцене. В ней угадывались огромный темперамент и глубина, но самым главным качеством была беспощадная честность. Наташа не врала ни в чем и поэтому была принята миллионами людей, так как говорила с ними об их жизни честно.
В какой-то момент поймал себя на мысли, что все время думаю о Наташе. Однажды вышел из театра и прямиком направился к телефонной будке. Пока набирал номер, представлял добродушное веснушчатое лицо моей Марфиньки и улыбался. Наконец она взяла трубку.
— Наташа, что вы делаете?! — я буквально прокричал эти слова.
— Мы с мамой ужинаем.
— Можно к вам приехать?
— Конечно, это замечательно.
Так легко и естественно сказала, что я почувствовал себя на седьмом небе.
Купил торт и бегом к ним. Наташа с Еленой Михайловной (у отца давно была другая семья) жили в самом центре Москвы, на Чистых прудах, в большой коммунальной квартире. Поднялся на этаж, увидел дверь со множеством круглых металлических звонков и продолговатых железных пластинок с бумажными вставками, нашел «Гундаревы». Позвонил. Наташа приветливо встретила, провела в комнату, где уже был накрыт стол — незатейливая закуска, бутылка вина, жареная курица. В тот вечер я был в ударе и, судя по тому, как хохотали мама с дочкой, сумел произвести впечатление. Спросил у Гундаревой, могу ли встретить ее после спектакля, и получил согласие.
Начались наши свидания. Мы медленно брели по бульварам от Тверского до Чистопрудного, часа за полтора доходили до ее дома. Наташа рассказывала какие-то свои девичьи истории, а потом вдруг — раз — и выдаст анекдот, самый настоящий, что называется соленый, я слушал и думал: «Ни хрена себе, эта девушка и мне даст наперед сто очков».
Мне было тридцать восемь, Наташе двадцать четыре, очень хотелось быть вместе. А что для этого необходимо?
Пустая квартира или, на худой конец, комната, у меня же жилья по-прежнему не было. Наконец Николай Мокин и Людмила Аринина уехали на гастроли и оставили мне ключи от своей маленькой квартирки, туда я впервые и пригласил Наташу. Потом и другие сердобольные приятели помогали. Первое время нас с Наташей это устраивало, но в какой-то момент расставаться стало невыносимо больно.
После очередного свидания запер дверь, опустил ключ в карман, представил, как через час верну его хозяину, и спросил:
— Наташка, что, так всегда и будем скитаться по чужим домам?
Гундарева прижала мою голову к своей груди и мягко, с теплотой в голосе произнесла:
— Не боись, Ленечка. Прорвемся.
Речь о том, чтобы поселиться в Наташиных «хоромах» на Чистых прудах, не шла, мы бы там не поместились, к тому же у меня уже имелся богатый опыт тесного общения с тещей. Я опять к друзьям: помогите. Один из приятелей нашел однокомнатную квартиру в Текстильщиках, которая принадлежала какой-то стюардессе, там и началась наша совместная жизнь.
Зная характер мамы, решил познакомить ее с Наташей в самый последний момент, уже перед свадьбой. Мы поехали в Минск. Особой радости в маминых глазах не увидел, она надеялась, что я встречаюсь, например, с дочкой профессора из интеллигентной еврейской семьи. Улучив минутку, шепнула на ухо: «Шпана, почему ты выбираешь таких женщин?» Мама хотела для меня только самого лучшего.
Пытаюсь вспомнить, как делал Наташе предложение, но ничего не всплывает в памяти, между нами все было естественно, никакой позы и красивых слов, просто стали жить вместе.
Свадьбу решили отметить в семейном кругу. Я уже побывал на многих подобных празднествах и сделал вывод: чем они пышнее, тем стремительнее и безобразнее разваливаются семьи. Наташа меня поддержала.
Отмечали в «Праге» — в то время одном из самых фешенебельных в Москве ресторанов. Считалось очень «круто» сказать: «Мы будем справлять свадьбу в «Праге». Сняли отдельный кабинет, чтобы создать камерную обстановку. Наташа не захотела надевать фату, и платье у нее было не белое, а зеленое, очень красивое. Мамы произносили трогательные речи за наше счастье и рождение будущих внуков, мы целовались под «Горько!» и после очередного тоста смывались потанцевать в большой зал.
А назавтра с утра — работа. И никаких свадебных путешествий, медового месяца. Все это не входило в наши планы: Наташа бредила ролями, а я новыми спектаклями. К этому времени в Малом театре я уже поставил «Свадьбу Кречинского» Сухово-Кобылина, «Перед заходом солнца» Гауптмана, «Вечерний свет» Арбузова, в которых играли великие Игорь Ильинский, Елена Гоголева, Руфина Нифонтова, Владимир Кенигсон, Михаил Царев, Наташа Вилькина, Виталий Соломин и другие замечательные артисты. Согласитесь — это дорогого стоит.
Виталия Соломина вспоминаю беспрерывно, он рано ушел из жизни, не только из-за гипертонии, а и из-за постоянного стремления заниматься своим делом на пределе возможностей. Работал на износ, чтобы содержать семью, играл и ставил спектакли в Малом, ездил с антрепризами по стране, много снимался. Человеком он был уникальным, умел всех сплотить, вокруг него всегда что-то бурлило, кипело. И другом был первостатейным.
В 1979 году, когда я ставил в Малом «Короля Лира», представители «органов» предложили мне стать членом антисионистского комитета «Палестинское движение сопротивления» — я не знал, как выпутаться из этого кошмара. Умный человек подсказал: «Посоветуйся с Михаилом Царевым. Он в таких делах собаку съел». Встретился и услышал свой приговор: «Под каким предлогом вы откажетесь, не будет иметь значения. Вас не поймут!»
И я лет на шесть стал «невыездным». Но еще до этого у меня был один неприятный эпизод. Поехал в ФРГ на фестиваль со своим спектаклем «Заговор Фиеско в Генуе» по Шиллеру. Принимали нас восторженно. Перед отъездом на родину сидели в ресторане — шумно, весело, танцевали все, даже бургомистр. Разговорился с немецкой художницей Констанцией, красавицей и умницей. Потанцевали, вышли на улицу. И тут представитель «органов», сопровождавший нашу делегацию, схватил Констанцию за руку и потащил в сторону. Помешал ему Виталий Соломин, на которого перед поездкой написали донос и за которым наш контролер должен был особо присматривать. Соломин с ухмылочкой прошел мимо и сознательно увел его за собой. Констанция подбежала ко мне, на глазах у нее были слезы.
Через некоторое время обозленный «товарищ» вернулся в отель, подошел к нам с Констанцией и прошипел мне прямо в ухо: «Сегодня КГБ разрешает тебе ее вы...ть. У тебя еще есть час времени». Надо было дать ему в морду, но я этого не сделал. Для меня это была минута позора, такого унижения я не испытывал никогда в жизни. Не помню, как вернулся в номер. Сел к столу, открыл тетрадь и стал писать почти автоматически. Писать, писать, писать. Мне казалось, что пишу стихотворение. Все это происходило помимо моей воли. Потом, уже в Москве, прочитал: там было одно слово, повторявшееся много раз: б...и, б...и, б...и, б...и, б...и, б...и, б...и, б...и, б...и...
В 1974 году я ставил на Центральном телевидении спектакль «Вишневый сад» со Смоктуновским в роли Гаева. Никогда не забуду, как он сказал мне однажды в разговоре: «Леня, неужели вы не понимаете, что все мы — рабы?» Рабами и были...
При всей увлеченности работой мы с Наташей мучились от своей бездомности. Зарплаты получали крохотные, так что о кооперативе можно было только мечтать. Набрался духу и отправился к Цареву.
— Михаил Иванович, я женился, жить негде.
— Да, непростая ситуация. Что-нибудь организуем.
И театр помог: квартиру мы получили достаточно быстро, вначале однокомнатную в районе метро «Динамо», а потом «двушку» в самом центре Москвы в доме Малого театра, рядом с Домом кино.
Несколько лет назад прочитал в одной газете, что Гундареву тяготили и раздражали домашние хлопоты. Даже крякнул от возмущения. Наташа, как и Тоня, была прекрасной хозяйкой, ловкой, сноровистой. У нее все горело в руках, мгновенно могла что-то почистить, пожарить, подать на стол, была очень гостеприимна, сама любила поесть и выпить, другое дело, что у нее часто не хватало на это времени. Иным жили.
Помню: зима, холод, стоим на остановке, ждем автобус. Наташа в тонком осеннем пальто сильно мерзнет. Смотрю на нее, сердце сжимается.
— Наташ, тебе надо купить что-нибудь теплое.
— Ленечка, ты с ума сошел, носа не высовываешь из своего театра и совершенно отстал от жизни. Шуб в магазинах нет, там и пальто приличного не найти. Если решим купить, надо маму попросить, у нее есть знакомства.
С помощью Елены Михайловны в ателье нашли хвосты, даже не беличьи — мех был какой-то совершенно дешевый, и справили Наташе огромную шубу. В то время каждое бытовое движение, каждая покупка становились важным событием — все было страшным дефицитом.
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума