Центральный Академический Театр Российской Армии, форум неофициального сайта

Жизнь главнее. Людмила Чурсина

Воскресенье. Июньское. Жаркое очень. А у меня назначена встреча с Людмилой Алексеевной Чурсиной. Стыдно ужасно, что вытащила ее из дома. Что отнимаю выходной. Что все продолжаю и продолжаю расспрашивать. Но ведь мне надо. И редакция торопит. И вот бегу и, кажется, опаздываю. Служебный вход Театра Армии. И семь минут в запасе! Успеваю с надеждой спросить: «Чурсиной еще нет?» - «Здесь». И на этих словах охранника в вестибюль спускается моя героиня. Понимаете? Она шла на пять минут раньше! Народная СССР. К журналисту.

А потом мы сидим в репзале, на старом, промятом, бордовом бархатном диванчике. И я слушаю про Розу Сироту и Товстоногова, про Нину Сазонову и Любовь Добржанскую. Она просто говорит, а я вижу, как сопит Великий Гога, как попыхивает своей трубкой. Вдруг Чурсина вскакивает с диванчика, обегает здоровый, овальный деревянный стол, стоящий перед нами, взлетает на помост для репетиций и, поднимая широкие тяжелые юбки воображаемого тронного платья, начинает играть передо мной сцену из спектакля, о котором только что вспоминала. Такой Театр. Для меня одной. От народной СССР.

И вместе домой. Потому что не могу оторваться. Наговориться, наслушаться. Пешком. Живет знаменитая актриса в однокомнатной квартире, недалеко от театра, минут десять. Но на улице горячо, за 30. А идем мы по солнцу. А через месяц у Людмилы Алексеевны - юбилей. И я волнуюсь, что она устала и жара... И народная СССР успокаивает: «Да это я из-за вас так медленно иду, чтобы дорассказать. Обычно-то я бегаю»...

С некоторым волнением услышала о том, что вы блистательно сыграли роль... Смерти.

Как сыграла - я не знаю. Это судить зрителям. И режиссеру. Александр Бурдонский поставил. Спектакль называется «Та, которую не ждут». По пьесе Алехандро Касоны. Почему взялась за эту роль? Скажу вам. Роль опасная. Поэтому пошла к батюшке, посоветоваться. А он вспомнил слова Толстого: «День, прожитый в бессмертной памяти - напрасно прожитый день». Мы все можем быть призваны. Каждую секунду, каждый день и час.

В разных странах, у разных народов смерть изображают по-разному. Где-то старуха с косой, а где-то - почитаемая дама. Дама Смерти. Это явление не менее великое, чем таинство рождения человека. Оттуда, кроме Иисуса Христа, еще никто не возвращался. Тут уж фантазия может гулять у любого. Все мы приблизительно верующие, хотя ходим в храм, крестимся. Но если б были истинно верующими, мы бы этого явления не боялись. И приближения смерти не боялись, понимая, что это лишь переход. Из одного состояния в другое. Жизнь-то нам дана в аренду, на неопределенное время. Мы, конечно, боимся, что аренда закончится. У моей героини замечательные слова. Когда старик говорит: «Все лучше любые испытания, только жизнь», она спрашивает: «Жизнь? А ты думаешь, мы могли бы существовать друг без друга?» Представьте, вот мы - вечные и не умираем. Не уступаем дорогу следующим. Что творилось бы на этом шарике? Мы бы друг друга уже ели! Согласны? Ну, вижу, вы слушаете и думаете: «Ууу, куда она...».

- Я думаю о том, что такое отношение к смерти не в русской традиции...

- Но это же произведение испанского драматурга. В оригинале называется «Утренняя фея». Считаю, философская, очень нужная и очень полезная пьеса. Как нам удалось ее интерпретировать и сыграть - другой разговор. Меня спрашивают: «А про что там? Кого играете?» Отвечаю: «Странницу. То бишь, ее Величество Матушку Смерть». Все пугаются. Я удивляюсь: «Чему пугаетесь? Может, спектакль оставляет светлое настроение?»

Мы никогда не знаем, какие испытания ждут нас, как мы будем завершать эту жизнь. Но если бы думали об этом, понимали - не мы первые, не мы последние. В таком мироустройстве - прихода-ухода - есть высший смысл. Сейчас все заботятся о внешнем... Индустрия красоты, молодости. Все подтягивать, надувать, отказываться от своего лица, стесняться морщин, которые ты заслужил жизнью. Как говорила Анна Маньяни: «Это мои потери, мои радости, мои обретения, она мне дорога, каждая моя морщинка». А все хотят быть Барби. Одинаковыми Барби. Для чего-то дается нам лицо. Каждому свое. Именно такое. Более красивое, менее интересное, одухотворенное или нет. Иногда внутри такая свечечка тлеет. А если все направлено только на то, чтоб в 80 выглядеть, как в 40...

- Наверное, это слабость человеческая. Я и хотела спросить - сколько же сил нужно душевных такую роль сыграть? Да вы всегда играете сильных людей. Но Смерть... Как не побоялись? Ведь пошли к батюшке, значит, беспокоились.

- Не побоялась. Более того, мне эта роль помогает в жизни. Очень! И я советую друзьям, знакомым: «Сходите, посмотрите! Может, перестанете так бояться». Ведь страх - самое ужасное человеческое состояние. У каждого своя миссия, своя программа на этой земле. Да, хаоса много в жизни, в мире, особенно сейчас, но мы сами этот хаос творим.

- Один из критиков красиво сказал: «Актер - это существо, которому улыбнулось божество». Нравится? Вам часто улыбаются небеса?

Красиво. Но все палка о двух концах. С одной стороны, вроде улыбнулся Господь, а с другой стороны, и наказал. Одной рукой дал, а другую над головой занес. У Шекспира есть к нашему разговору:

«Рождение, увидев свет, ползет
Ко зрелости, но чуть она настала,
Борьбе с затменьем настает черед,
И время рушит то, что созидало...»

Потрясающе! Понимаете, если бы ничего не рушилось, ничего бы и не созидалось. Другая Великая Дама История сама отберет, кого оставить.

- Тогда давайте от философии - к практике. В своих интервью вы почти не говорите о театре. О кино, о личной жизни, о мужьях... Но не о спектаклях. Почему?

- Мода такая. Говорить о мужиках, о деньгах, о скандалах. Сейчас к юбилею шумиха была. Как я не люблю все эти юбилеи! Предлагала: давайте сыграем любой спектакль, потом выйдут с цветочками, скажут... Но у нас же театр «юбилейный»! Я понимаю, когда 100 лет Владимиру Михайловичу Зельдину. Но вот сейчас театр решил, поскольку у Бурдонского тоже юбилей в этом году, чтоб все наши с ним спектакли вышли на дисках. Значит, первый канал снимал все целиком. До спектакля - интервью, после спектакля интервью, потом мы с Бурдонским ходили по театру, что-то изображали. А вчера отвечала на вопросы часа три. И вдруг поймала себя на том, что я... благодарна этому храму - Театру. Театр ведь храм, говорят. Этому дому, который уже действительно стал моим домом. Есть мой дом маленький, а есть этот большой, в котором бОльшая часть жизни и проходит. Где душа открывается и помогает мне и себя познавать, а иногда и ужаснуться, и людей понимать учит.

Интервью... Чтоб начать говорить правду вслух, нужно научиться говорить ее себе. Это трудно. Я пыталась. Театр - сложный коллектив. Когда-то я считала, что у нас в театре замечательная атмосфера.

- А отличаются порядки в Театре Армии от любого другого «светского» театра? У вас особые строгости, дисциплина? От чего в вас такая внутренняя сила, собранность?

- Это все внешнее. Никакой силы нет. Была б сила воли, давно уж бросила бы этот грех (показывает на сигареты). Ну, они сейчас растут в цене, может, когда будут стоить тысячу рублей пачка, мне моя зарплата не позволит. У нас ведь «ооочень большие» зарплаты.

- А я помню ваши слова: «Как только начинаются деньги, так кончается искусство».

- Но и без денег не проживешь. Не выпустишь спектакль. Костюмы, декорации.

- Министерство обороны помогает?

- Есть президентский грант, который сейчас сократили, и мы ждем, возобновят его или нет. Молодые актеры, у которых семьи, которые еще вынуждены снимать квартиру, получают копейки. Мне стыдно называть вам мою зарплату. Я тут встречалась с режиссером Юрием Грымовым, он задумал снимать «Три сестры 120 лет спустя». Условия: сниматься бесплатно, а потом, если фильм выйдет, если принесет деньги, с нами постепенно расплатятся. Я сперва согласилась, ладно, думаю...

- Ради Чехова...

- Да, ради Чехова! А потом... (Длинная пауза.) Не потому что без денег, а потому что подумала: время Чехова ушло. Человек остался с теми же несовершенствами, с теми же грехами, бедами, мучениями. Грымов перезвонил, я сказала: «Извините, не смогу».

- Если о Чехове заговорили, расскажите о премьерной работе - о «Платонове». У вас роль генеральши, чуть разбитной, играющей на гитаре, поющей, флиртующей. Какая вы там чудесная!

- «Этот безумец Платонов» называется. Пока только еще пытаюсь играть Анну Петровну. Она, эта генеральша, у меня еще только взращивается. Там нет пошлости. Она берет гитару, играет... от безысходности. И романс поет: «Сиротой я росла, что былинка в поле, моя молодость шла у других в неволе. Есть у птички гнездо, у волчицы дети, у меня ж ничего, никого на свете. (Поет.) Эх, доля, моя доля, сиротинка, что полынь ты трава, горькая осинка...», - это она уже немножко пьяненькая. Я так фантазировала: кто она, где, откуда? На излете лет, уходят последние женские годы. Была в Петербурге, наверное, смотрела на это общество, видела всю приблизительность искренности, все, что являл свет в те годы. Да и сейчас. Вдруг подумала: а ведь здесь есть Платонов. Острого ума. Не банальный. Не боящийся иногда безжалостно посмеяться. И главное - они по ощущению жизни, по настроению похожи, близки друг другу. Говорит ему: «Останься, голубчик. Ты уедешь, а я что же? Хорошо бы пожили. Весело, дружно». На ее плечах имение, хозяйство. Все зовут ее Генеральша, Ваше Превосходительство, Эмансипе. И она этому соответствует. Хотя Платонов точно говорит: «Ты не верь смеху этой женщины, она смеется, когда ей хочется плакать. В кого ей здесь влюбиться?» Но к Платонову она питает и женский интерес. Она же к нему ночью прискакала на лошади!

- Генеральша после Элинор Аквитанской. Чехов после Голдмена. Что интересней играть?

- Разные барышни, совсем разные. «Элинор и ее мужчины» - это по пьесе «Лев зимой».

- Ваша королева, она интриганка или любящая мать?

- Она любящая жена. Любит Генри до последнего. Любит Англию, хочет сохранить ее, чтоб не разодрали эти Джефри, Джоны и прочие. Она же сидит 10 лет в тюрьме, ее выпускают только на Рождество. Здесь все - и женская любовь и материнская, все переплетается. Она смотрит на сыновей и говорит: «Ох, какие вы у меня красивые дети - жалкая маленькая троица, король, король, король... Боюсь, двоим из вас придется жить в разочаровании». Понимая, что только один взойдет на престол. Это и семейный конфликт с Генри, и борьба за него, и борьба за сына. И кто же побеждает? У каждого - своя правда. «Каждый час имеет свою правду».

- И снова сильная женщина. Все ваши героини сильные, властные, красивые. А счастливых много сыграли?

- (Долгая пауза.) Что такое счастье? (Шепотом.) Давайте с этого начнем.

- Ничего себе вопрос. Не готова я.

- Вчера первый канал в интервью спросил: «Что для вас счастье?» Так вот сегодня для меня счастье - это здоровье и гармония внутри. Наверное, свою цистерну страстей любовных, лирических я испила. Все имеет свои пределы.

Лоренс Оливье говорил: «Актер, сыгравший роль короля, не должен навязывать себя публике, потому что велика возможность обнаружить свою посредственность». Когда много пройдено, есть опыт, набиты шишки, исцарапана душа, вдруг начинаешь задумываться о жизни - что да как? Счастье? А Бог его знает... (Вздыхает.)

- Вы когда-то в Вахтанговском играли в «Ричарде III» с Ульяновым. Великолепный актер, да и человек. Кажется, сейчас и мужиков уже таких нет. Пока играли, не влюбились?

- Точно, мужиков таких больше нет. Скукоживаются. Я когда на них смотрю... Они все почему-то заужены. Такие обсосыши. Перестраиваются. Что такое мужчина с точки зрения биологии - это существо, лишенное целого куска хромосомы. А космическими проблемами все заняты!

Я сейчас буду играть Императрицу Екатерину Алексеевну, у нее есть такая фраза: «Вольтер считает, что я - гений. Я не гений. Управляться с делами мне позволяет мой несносный женский характер. Вообще-то женскую половину человечества я недолюбливаю - сама женщина и женские слабости знаю. Но не могу сказать, что мужская половина мне нравится безоговорочно. Вы, мужчины, хороши только до тех пор, пока женщина вас направляет. Пока мы вас поддерживаем».

Да, Ульянов, Михаил Александрович, конечно, был мужик! Со стержнем, принципиальный, сильный. Мы снимались вместе, я играла его жену. Наблюдала за ним на съемках. Вот сидит он, его гримируют, кладут тон. Он и не смотрит в зеркало. У нас же сейчас мужчины и реснички расправят, и перышки пригладят. Ну, чисто барышни.

- Пессимистический разговор выходит...

- Он естественный. Как у Анны Ахматовой: «Я научилась просто, мудро жить...» Вот и я пытаюсь научиться. Когда меня спрашивают: «А вы мечтаете?» Нет, не мечтаю. Я не мечтательница, я - реалистка. По-моему, всегда была. Слишком детство было непростое, послевоенное.

- Нельзя о вашей легендарной большой сцене не поговорить. Все знают, по ней и танки шли, и конница скакала. А как на таком полигоне актеры себя чувствуют? Что с голосом происходит?

- Если режиссер правильно вооружает актера, если актер понимает, про что играть, и у него достаточно голосовой техники, можно и на большой сцене выжить. Помню, мы играли «Макбета». Спектакль начинался с появления моей Леди, с таким жутким монологом! Я всегда перед ним молилась. Вообще, эта пьеса связана с мистикой всякой.

- Проблем во время постановки не возникало? Говорят, без происшествий ни один спектакль по этой пьесе не выпустили.

- У нас вроде все шло, шло, потом Сошальский ломает ногу и практически сходит со сцены. Пришел Толя Васильев, он тогда еще был в нашем театре. Но стали получать письма: что это у вас такой Макбет русопятый? «Оооо, завяжи глаза потуууже». (Показывает.) А я всегда перед этим спектаклем молилась, просила у Господа прощения. Ну, представляете, стояли надолбы, как противотанковые, и я так выходила: «Ох, прости, Господи! Ко мне, о духи зла!»... (Читает монолог.) А однажды после спектакля у служебного входа стоят двое - мужчина в шляпе и женщина, видимо, муж и жена сорока лет. И он мне говорит: «Людмила Алексеевна, можно вас на минутку? Вы должны избавиться от ролей Настасьи Филипповны и Леди Макбет». (Долгая пауза.) - «Как?! Это моя работа». - «Поверьте, это очень плохо повлияет на вашу жизнь». Без показухи, очень спокойно сказал.

- Просто зрители?

- Да. Были на спектакле, подошли ко мне. Предупредить. Потом вот с Володей Сошальским такая беда случилась. А потом тихо сняли спектакль.

- Но мне нравится ваша реакция! Вам говорят - беда будет, а вы: «Ну, это моя работа». Что такое Актер? Да еще верующий человек! Знает, что плохо, боится и все равно идет, играет. Что, так славы не хватает? Аплодисментов? Всегда мало? А если бы не сняли тогда «Макбета», вы бы продолжали играть?

- По большому счету, Леди Макбет все делала ради мужа. Сама-то она никого не убивала. Руки-то не в крови. Хотя она и трет их, все пытается отмыть. С другой стороны, как сказано в Евангелии: «Те, через кого придет соблазн, должны быть наказаны больше, чем те, кто соблазнился». Она из него делала убийцу, она в него ввинчивала этот гвоздь! Не знаю. Нет ответа. Я тогда задумывалась...

- Но играть продолжали?

- Потому что это была всего вторая роль, я тогда только пришла в театр. Сейчас вспомнила, 14 января пришла, а в феврале уже поехала с группой в Афганистан. Как раз, когда там было тяжко. Пластиковые бомбы разбрасывали на дорогах, взрывались все, все. И Бог спас! И под обстрелами была, и ночевала в бочке, в горах...

Бог мой! (Взглянув в мой блокнот.) У вас столько вопросов, а я все увожу в сторону. А знаете, может, этот наш разговор будет гораздо интереснее, чем обычные: «Вот наш театр, мы выпустили то-то... Ля-ля-ля». Может, прочтут и поймут, актеры - не только пешки. Эти «пешки» иногда думают, чувствуют и о жизни размышляют. Особенно в таком определенном возрасте, как мой, который к этому и обязывает.

- Считаете, актеру нужно рассуждать? Тяжко ему придется. Будет все время спорить с режиссером.

- Не это страшно. Если режиссер сильный, точно знает, чего хочет, он любого умника переубедит. Самое страшное - полицейский, что сидит внутри тебя. И все время... тык! тык! Мешает страшно. Надо больше себе доверять. Мне так Роза Сирота всегда говорила. Правая рука Товстоногова. Роза была замечательным актерским режиссером. Умела раздвигать границы грудной клетки, вытаскивала на свет неведомые для актера ощущения, чувства, звуки. А сама была немножечко... как птица.

У нее 20 лет на руках была сумасшедшая мать. В конце жизни Роза и сама к этому пришла. Слава Богу, нам с Катей Васильевой удалось ее крестить. В моменты просветления она сама выразила желание. Мы только вернулись с гастролей, с «Орестеей» ездили, звонит ученица Сироты, которая все пыталась за ней записывать, просит: вот если бы сейчас! Я звоню Кате, она договаривается с батюшкой Владимиром. Тот может только после 9 вечера. В результате, приехали мы в храм в 12-м часу ночи. Роза уже спала. И я наблюдала чудо. Мы ее разбудили, она никакая. Надели на нее новую рубашечку, я крестик купила, и когда священник надел его (а мы боялись, у нее случались приступы агрессии), но он надел крестик и вдруг у нее будто пелена с глаз. Посмотрела на батюшку, посмотрела на нас... Нормальными глазами. Попросила у него руки, поцеловала, поклонилась нам. И пошла, легла.

Потом я пробивала в Моссовете разрешение продать здесь ее квартиру, которую я же и помогала получить. У нее в Москве никого, а в Питере - ближайшая с молодости подруга. И Роза захотела уехать к ней. Мы с Людой Максаковой провожали ее в Петербург. Я продала ее квартиру. Тогда еще только начинались эти ужасные доллары. Подруга Розы ими обложилась по поясу, всю мы ее обмотали. Я все переживала, чтоб не подумали, что хоть доллар заначила. И вечерним поездом они уехали в Петербург, где мы когда-то с Розой Абрамовной и познакомились.

Начало было такое - Роза все говорила: «Людочка, вам надо к Георгию Александровичу. Вы должны!» Но я так нелепо показалась, завалила на него вешалку, его сбила. Ноги поджала и думала только о том, как бы смыться. Но потом он меня пригласил на «Оптимистическую трагедию». И я репетировала, но боялась его до безумия! (Сопит, пародируя Гогу.) Я была корявой, нелепой! Олег Борисов говорил: «Потерпи, я 10 лет терплю». Я отвечала: «Нет, Олег. Я не могу» (Шепотом.)

Написала благодарственное письмо и больше не появилась. И тогда Роза Сирота предложила мне делать «Супругов Карениных» с потрясающим партнером Изилем Захаровичем Заблудовским из БДТ, народным артистом России. Семьдесят страниц толстовского текста учили! Потом даже на радио записали. Пластинка вышла.

С Розой Абрамовной было очень интересно. Много работали, репетировали, она старалась минимизировать движения, пластику - только текст, только мысль Толстого важна. Мы однажды играли в музее Льва Николаевича прямо перед его памятником. Он так сидит, а я чувствую, его нога в меня упирается. Думаю, сейчас если солгу или текст переиначу, он мне кааак даст под зад! Так и полечу кубарем. (Смеется.)

После «Супругов Карениных» Сирота предложила делать моноспектакль «Настасья Филипповна». Она роман наизусть знала. Составила сама всю композицию. Я была и за князя, и за Настасью, а Изиль Захарович только за Тоцкого. Стали репетировать. Долго. В Доме творчества кинематографистов под Петербургом. Роза требовала от меня инфернальности, потаенности. Настасья моя была бесшумной. Говорила тихо. Только в редкие моменты загоралась. Мы по Ленинграду все ходили путями Рогожина, Настасьи Филипповны, по этим дворам, заглядывали в окна. Вместе. А потом вдруг жизнь поменялась. Юрий Иванович Еремин приступал к репетициям «Идиота» здесь, в Театре Армии, и предложил мне роль Настасьи Филипповны. Я к Розе: «Что ж делать?» А она: «Людочка, поезжайте». Но меня ждали сложности. Сирота по-своему репетировала, Еремин - по-своему. Одни рельсы туда, другие сюда, и я между. Доходила до отчаяния. Но Сирота сказала: «Доверьтесь режиссеру. Все, что мы наработали, наговорили, все, что в вас проросло - с вами останется. Поезжайте!» А тут у меня еще все распалось по семейной линии... Я и подумала: «А! В Москву!» Вскоре и Роза сюда перебралась.

Когда ее Олег Николаевич Ефремов пригласил в Москву, я ей помогла с квартирой. Далеко, правда, почти на выезде из города, однокомнатная, но ей нравилось.

- А правда, что когда Ефремов предложил ей выйти на сцену, она говорила: «Это ужасно! Невозможно трудно. Совсем другая профессия». Жаловалась, что ничего не понимает.

- Правда. Сейчас подумала, она же играла мать Екатерины Васильевой. А потом мы с Катей ее крестили. Как судьба распорядилась...

Роза должна была по роли сидеть в коляске. Никакой особенной игры, мизансцены, и все равно она тогда говорила: «Одно дело режиссировать, другое - быть артисткой». Я еще шутила: «Да, Розочка, вот щадите нас».

- Вы прошли сразу в три театральных института: ВГИК, ГИТИС и Щуку. Выбрали Щукинское. Почему?

- Да мы ничего толком не знали. Где лучше? Слушали разговоры абитуриентов, тех, кто уже несколько раз поступал. А педагоги какие! Ульянов, Мансурова, Захава - ректор. Решила в Щукинском учиться. Потом уйти хотела. Все тройки и тройки по мастерству были.

-- У вас тройки?

-- Мы же на первом курсе все Анн Карениных играли, да Аксиний. Однажды я была Аксинья в сцене, где Наталья приходит просить мужа вернуть. А я стираю. Ну, мы изображаем что-то, а зал большой, мне надо сказать: «Ах ты сука!» Я так застеснялась, что нырнула куда-то подмышку: «Ах ты сука...» (Скороговоркой.) Потом долго вспоминали, смеялись.

Борис Евгеньевич Захава вызвал: «Что ж это, голубушка, вы решили? Уходить надумали? Сами с усами? Когда надо будет, мы вас попросим». Думаю: «Коли не выгоняют, поучусь». Еще сложность с дикцией была, цокала я, дзякала, после грузинских родных. Но как-то все выправилось, да еще и с отличием окончила.

Никогда не умела себя предлагать. Ходить показываться. Куда брали, туда и шла. Еще в училище на зимних каникулах приезжал Хомский, Павел Осипович, смотрел студентов. Вроде даже сказал: «Возьму на Катерину в «Грозе». Такие были перспективы...

Театр Армии? Я сказала, начиналось с Настасьи Филипповны. А сейчас оглядываюсь, думаю, может закольцованность - отец был военным, много мотались по военным городам: Тбилиси, Батуми, Камчатка, Чукотка. Может, мне «гражданские» театры уже не родные? Правда! Вот в Александринке я работала, а в штат не шла, боялась, начнутся эти собрания, обсуждения... Мне тогда предложили Лизу Протасову в «Детях солнца», потом Шурочку чеховскую в «Иванове» репетировали. Елизавету Английскую Брукнера начали. Бэкона репетировал Олег Игоревич Горбачев. Но все в песок ушло. И вместо Брукнера решили взять Сафронова. Время, наверно, такое было. Я продолжала еще играть спектакли, но становилось все страннее и страннее. В театре вечно своя жизнь, полная всяких неожиданных взаимоотношений, только что вроде были друзья и тут же... Может, зависть. Что поделаешь.

- А Хомский о своем предложении забыл?

- Смешная была история. Я показывалась в «Марии Тюдор». Сцена, когда она возлежит в креслах, партнер у ее ног, и она уже знает, что он ей изменил. Я попросила: «Дайте какое-нибудь платье бархатное». И мне дали. 56-го размера. Огромное, тяжелое. Я его надела... (Встает, идет на подиум репзала, начинает показывать сцену.) Платье живет отдельно, я отдельно. Я эти юбки еле-еле руками ворочаю... Через два дня звонок из училища: «Вас просит Рубен Николаевич». Симонов! Ооо, думаю, сейчас скажет: «За такое изгоняют из театра!» Человек был удивительный. Такой внутренней культуры, философского взгляда на жизнь, носил очень большие очки, которые увеличивали глаза... Я вошла в его кабинет, он встал мне навстречу, проводил к столу и начал: «Вот что...» Я перебиваю: «Рубен Николаевич, вы простите меня за такое...» Он: «Все бывает, все бывает. А вы не хотели бы в театре поработать?» - «Да вот мне Хомский предложил...» - «Наш театр имеет право первой ночи!»

А у нас с Эллой Шашковой уговор был. Мы с ней вместе снимали комнату, вместе в Щуке уборщицами подрабатывали и условились - меня берут в театр, она идет туда уборщицей, ее берут - я там полы мою. Чтобы только не расставаться. А она Лидочку хорошо играла в «Свадьбе Кречинского». Евгений Рубенович ставил. Я и осмелела: «Есть такая Элеонора Шашкова, у нас договоренность!» Не знаю, может, ему показалось хорошим качеством такая дружба, верность. Но через день позвонили Шашковой, и нас взяли в театр.

- И она до сих пор в Вахтанговском?

- Да. Всю жизнь.

- А за вас не хлопотала, когда вы из Питера вернулись в Москву?

- Нет. Но я бы и не пошла. Потому что уходила из театра по-свински. Мы уже репетировали «Ричарда III» с Астанговым, Ульяновым. Рубен Николаевич был болен. А мне нужно решать - мы с мужем расписались, он из Ленинграда, приехал на неделю всего. Я подумала: он десять лет на студии, это срок, что ж его срывать? И написала заявление. И покинула театр. После такого не возвращаются. Да я тогда об этом и не думала. Ленинград открывался для меня музеями, фонтанами, Петергофом. Мне не ощущались родными ни Москва, ни Петербург. Позвала любовь, я и метнулась. А в театре Вахтангова были уверены, что уже работаю у Георгия Александровича.

- С точки зрения женской, наверное, так и надо. С актерской - не уверена.

- «Весь мир - театр, мы все - актеры поневоле, всесильная судьба распределяет роли, и небеса следят за нашею игрой»! Как говорят: «Не мешайте Богу работать». Тем более, что на Ленфильме начались съемки «Виринеи», потом «Два билета на дневной сеанс», «Открытая книга». Так прижилась.