Отправлено: 13.10.11 22:14. Заголовок: ФЕДОР ЧЕХАНКОВ: Что происходит с актером на сцене, никто и никогда объяснить не сможет!

ФЕДОР ЧЕХАНКОВ: Что происходит с актером на сцене, никто и никогда объяснить не сможет!



Актер Центрального театра Российской армии, народный артист России Федор Чеханков нередко заходит в нашу редакцию, и его рассказы об итальянских путешествиях, о балетных друзьях – Екатерине Максимовой и Владимире Васильеве, о стариках Малого театра (на курсе Веры Пашенной в Театральном училище имени Щепкина и учился некогда наш герой, приехавший в Москву из Орла), об искрометном и любимом им жанре оперетты не раз публиковались на страницах “Культуры”. Повод к новой встрече представляется особенно торжественным – Федор Яковлевич отметил важный юбилей: полвека на сцене, причем на одной сцене, в театре, который уже давно стал для него родным домом.

Слава нашла Чеханкова более четырех десятилетий назад, когда молодой актер исполнил роль Альдемаро в легендарном “Учителе танцев” Лопе де Веги – спектакле, увидеть который стремилась вся театральная Москва. Почти одновременно пришел фантастический успех ведущего популярной телепрограммы “Артлото”. Вопреки сложившемуся имиджу – вдохновенного героя-любовника – в театре Чеханкову доставались и роли трагические, а недавно Федор Яковлевич сыграл Акакия Акакиевича Башмачкина в гоголевской “Шинели”. Историю о маленьком человеке артист играет очень личностно, от себя, добиваясь тем самым пронзительной искренней связи с огромным залом Театра армии.

Разговаривать с Федором Яковлевичем удивительно интересно, он многое знает, легко меняет темы – и можно вовсе не беспокоиться, что в чем-то повторится. Мы поздравляем Федора Яковлевича ЧЕХАНКОВА с замечательным юбилеем и надеемся на новые встречи в театре и в нашей редакции.

– Юбилей – всегда событие, причем психологически – непростое. Все ли, о чем мечталось, состоялось? Почему отказались от эстрадного мотива – ведь на вашем 70-летии “легкому жанру” было отдано целое отделение?

– Юбилей прошел хорошо, и он был посвящен 50-летию моей работы в театре. Заранее решил, что эстрада, с которой меня все ассоциируют (думают: раз Чеханков, то будут веселье и мюзик-холл), исключается. Сыграл “Шинель” – спектакль серьезный и мной любимый. Подходить к солидной дате с таким спектаклем не стыдно. Потом, конечно, были поздравления, только театральные. Ирина Мирошниченко, Вера Максимова, Ира Карташова, Валера Баринов говорили теплые слова, без танцев и песен. Пела только Элина Быстрицкая, она сразу сказала: “Федя, я теперь пою и в твою честь буду петь”. Я ответил: “Вы и должны петь – вы из города Киева”, и вспомнил имена певцов, вышедших из Украины. Она удивилась: “Откуда ты это все знаешь?”

– Праздник, признаюсь, получился очень искренний.

– Отмечали юбилей в мой день рождения. Важных событий, совпадавших с этим днем, за жизнь оказалось немало. Впервые в Москве я сыграл “Учителя танцев” 21 сентября 1968 года. Мне исполнялось 29 лет. Никто этого не знал, афиша составлялась заранее. Время летит, и сегодня даже в театре уже забывают “Учителя танцев”. Тех, кто видел в этом спектакле Владимира Михайловича Зельдина, остались считаные единицы. Но и меня молодое поколение в роли Альдемаро не видело. Последнего “Учителя” я сыграл в 1987 году.

Мне казалось раньше, что вся моя жизнь нерасторжима с этим спектаклем, что он будет жить вечно и всегда будут гастроли, на которых через день играли “Учителя”. А значит, мне надо было держать себя в форме, заниматься: попрыгать, сделать в репетиционном зале свой театральный экзерсис.

Сейчас был в Челябинске и зашел в Театр оперы и балета, чтобы еще раз увидеть место, где в “Учителе танцев” меня буквально накрыла волна успеха. Вспомнил, как за два с половиной часа до начала спектакля поднимался в верхний танцевальный зал и наворачивал там пируэты. С удовольствием заглянул на репетицию – молодая балерина проходила вариацию из “Дон Кихота”. Педагоги старшего возраста мне улыбались, узнавали.

– Зачем перед юбилеем отправились в Челябинск?

– Поехал специально, хотя оставалось всего три дня до афишного юбилея, и мне нужно было бы сосредоточиться на “Шинели” – в театре был большой отпуск, и Башмачкина я давно не играл. Но мне было важно окунуться в свое детство. Бродил по Челябинску и думал, где могла ходить мама, где могли мы жить – знаю, что мама снимала комнату около вокзала. Мне хотелось снова ощутить жизнь, которая уже ушла, потому что никого не осталось, только один мой двоюродный брат, который иногда звонит. Больше нет родственников. Да и однофамильцев никогда не встречал. В период популярности телевизионного “Артлото” меня находили Чеханковы, но все они оказывались дальними родственниками мамы.

– Ваша мама служила актрисой в Орле, а как вы с ней оказались на Урале?

– На юбилее про маму вспомнил Валера Баринов, он родом из Орла, как и я, кончал Училище имени Щепкина, а до этого служил рабочим в Орловском драматическом театре. Это было в годы маминого расцвета. Валера рассказал, какой замечательной артисткой и обаятельной женщиной была мама, как ее любил весь город. Когда я стал появляться на телеэкране, то меня город узнавал как сына “той самой Чеханковой”. Мне в этот день было особенно приятно слышать слова о маме, о ней говорил и Борис Афанасьевич Морозов, главный режиссер Театра армии, он вспомнил и о моей первой большой роли – Сереже Каренине, которую я сыграл в 1947 году в Орле.

На Урале мы оказались в эвакуации. В Златоусте, неподалеку от Челябинска, я впервые появился на сцене. Мне было три года. Шла “Нора” Ибсена. Героиню, конечно, играла супруга главного режиссера. Им, женам, отводились роли героинь – Анна Каренина, Нора и даже Лариса Огудалова. Возраст актрис не имел значения, они получали эти роли, даже если уже одним глазом смотрели в сторону Дома ветеранов сцены. Помню, из Златоуста мама ездила на концерты в Чебаркуль. Папы уже не было, похоронка пришла в августе 1941-го. И недавно, на учениях в Чебаркуле, где расположены огромные полигоны, мы давали концерты для солдат.

А я вспоминал маму. По амплуа она была инженю-комик, как Вера Кузьминична Васильева, и репертуар ее включал “Свадьбу с приданым”, “Хитроумную влюбленную”, “Собаку на сене”. Веселая песня, испанская страсть, красивая жизнь, роковая любовь – в послевоенные годы эти темы в театре преобладали над любыми другими, и понятно – почему. У мамы были поклонницы, они сажали меня на колени, угощали яблоками и конфетами. А я, глядя на сцену, с гордостью говорил, что там моя мама.

Орловский драматический театр в маминой жизни оказался единственным, приглашение в его труппу она получила в Златоусте, где работала в годы войны орловская труппа. Мама вышла замуж за заведующего музыкальной частью театра, который руководил небольшим квартетом музыкантов, они много выступали, музыка ретро сопровождает меня с тех времен. Мама исполняла репертуар Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Георгия Виноградова, Вадима Козина. Меня брали на эти концерты, потому что после них устраивались банкеты, значит, была возможность накормить ребенка. Если я оставался дома, то мама с подружками мне что-нибудь приносили. Но это было неудобно, поэтому мама предпочитала не выносить тайком съестное, а брать меня с собой.

– То есть ваш романтический настрой, любовь к танцу, пению – от мамы?

– Мама часто говорила: “Насчет голоса не гарантирую, но имей в виду, что твоя музыкальность – от меня”. Она рассказывала, что когда уже бомбили Волгу и мы эвакуировались последним пароходом из Калинина, то во время объявления воздушной тревоги она не спускалась в трюм, а накрывала меня собой и напевала “Землянку”, “Синий платочек”, танго и фокстроты.

Мое увлечение испанским театром тоже от мамы. Я обожаю лестницы с детства: открывал шкафы, вынимал ящики, ставил стулья – мне нравилось спускаться с этих конструкций, эффектно останавливаться и, закинув за плечо заменявшую плащ идальго тряпку, что-то лепетать. Единственным моим зрителем была хозяйка квартиры, сдававшая нам комнату.

В декорациях мне и сейчас нравятся лестницы, они делают пространство объемным. Многие любили лестницы на сцене: Алексей Попов, Мария Бабанова. Мария Ивановна отличалась филигранностью отработки ролей: каждое движение, каждый поворот головы, каждая остановка – все было продумано и сделано до мелочей, и как эффектно смотрелось!

– Лестницы, плащи – все это приметы романтического театра, который вам дорог, но наше время далеко от романтики...

– Конечно, я старомоден. Но, знаете, если по-старомодному говорить о том, что театр оказывает какое-то воздействие на зрителей, про эмоциональный порыв, который объединяет сцену и зал, то, на мой взгляд, в этом и есть, прежде всего, магия романтического театра – театра открытой эмоции и возвышенного безрассудства. Вчера увидел по телевизору крошечный отрывок из “Юноны” и “Авось”, тот, где герой Николая Караченцова обнимает свою Кончиту – Елену Шанину, и из их глаз текут слезы. Какая возвышенная эмоция! Такая жила и в “Учителе танцев” в момент признания в любви: “Скажет пусть моя гитара…”

Сегодня театр иной. Театр иронии, соответствующий времени. А ироничный тон опасен для артиста – он убивает веру, заставляет ставить под сомнение каждую фразу, не говоря уж о душевных порывах. Мы на театре доиронизировались до такой степени, что потеряли веру в смысл театрального общения. Театр запутался в подтекстах: говорят одно, думают другое, поступают по-третьему.

– Вы любознательный театральный зритель – смотрите все премьеры. Есть ли сейчас примеры романтического спектакля?

– Только “Человек из Ламанчи” с Владимиром Михайловичем Зельдиным. Недавно вновь посмотрел этот спектакль и вновь пережил потрясение. Ладно я, но – публика-то! Переполненный зал, который сопереживает! А ведь спектакль идет седьмой сезон!

Хороший у нас театр или нет – решать не мне. Но он не разрекламированный, не распиаренный, не скандальный. И тот, кто думает, что аншлаг связан с возрастом Владимира Михайловича – он играет главную роль в 96 лет, тот ошибается. Этот спектакль дает людям надежду, им становится легче и ярче жить, когда есть рядом такой сумасшедший человек, который спешит на помощь. И Владимир Михайлович – сумасшедший, и Дон Кихот – сумасшедший. Только такие люди могут с искренней верой произносить постулаты, которые всем давно известны. О чести, о достоинстве, о том, что человек не может убивать человека, человек не может унижать человека. Поэтому зрители в конце спектакля плачут.

– В чем секрет театрального долголетия Владимира Михайловича Зельдина?

– В наивности. В детскости восприятия. В доброжелательности к людям. Такое отношение к жизни трогает. Вот смотрит он спектакль, который ему совершенно не нравится – я это вижу сразу, знаю его как никто, но никогда не скажет – какой-де позор, как это ужасно и стыдно и что сталось с нашим русским театром, нет! Категоричности в его восприятии нет. Он будет прислушиваться к себе и удивляться: почему я совершенно ничего в этом не понимаю?.. Когда я вхожу в грим-уборную Владимира Михайловича, то буквально по краю его уха определяю его настроение, понимаю, стоит ли с ним шутить сегодня или нужно разговаривать серьезно.

Зельдин – одно из самых больших приобретений в моей жизни, мой мэтр, мой учитель. Ведь я мог попасть в другой театр, и там не было бы такого Зельдина. Да, впрочем, такого Владимира Михайловича нет больше ни в России, ни в мире. Уверен, если показать “Человека из Ламанчи” на Западе с 96-летним исполнителем главной роли, зритель захлебнется от восторга и не поверит в сам факт происходящего. Да, большое болеро он уже танцевать не может. Но огромный зал держит в напряжении, как волшебник.

Он переживает, что редко идет спектакль, сетует руководству, что спектакль надо ставить в афишу хотя бы два раза за месяц. При этом приводит аргумент, что может выйти из формы. Лукавит. Он из формы выйти не может, потому что очень серьезно относится к роли, проверяет, репетирует. Для него “Человек из Ламанчи” – как молитва. Ему нужно произносить монологи, в смысл которых он безгранично верит, ему нужно обозначать перед публикой те романтические устои, по которым он сам живет.

Секрет его долголетия и положения в театре? Он не был сыном руководителя театра Алексея Дмитриевича Попова как Андрей Алексеевич Попов – замечательный артист, которого я застал и который много играл с Владимиром Михайловичем. Он был одиночкой, у него не было никакой поддержки. Мальчиком-сиротой, у которого рано умерли родители, приехал в Москву 14 лет от роду и всего добился сам. Его всегда отличали независимость и развитое чувство человеческого достоинства, и ему перед самим собой никогда не было стыдно. Вы же понимаете, что многое, даже подлость, можно скрыть от окружающих, но мы-то сами про себя все знаем.

Думаю, что сегодня главное театральное чудо – это Владимир Михайлович Зельдин. Актер, которого понимают все зрители. В его естественности, в его наиве живет неподдельная трогательность, а она нужна людям, она возвращает их к подзабытым и даже ушедшим, но таким важным понятиям. Например, к тому, что нужно жалеть человека. Фаина Георгиевна Раневская говорила: “Что самое главное в артисте? Сострадание к человеку”. Действительно, сострадание.

– Не потому ли вы любите балет, что в нем так сильно романтическое начало?

– Для меня балет – наркотик, на который я подсел давно. По прошествии какого-то времени ощущаю острую необходимость пойти на балетный спектакль. Именно на классику, услышать привычные мелодии Пуни, Минкуса, Дриго. Пусть сколь угодно умные дамы говорят, что это-де дансантная несерьезная музыка, мне она дорога. Музыка “Пахиты” – чудо, прошу, чтобы меня под эту музыку и вынесли из театра. (Напевает…)

А сколько радости приносит классический танец: строгие построения, четкая графика, архитектура танца! Сегодня смотреть записи каких-то вариаций полувековой давности трудно – настолько вперед рванула техника, требующая прыжка, шага, вращения, феноменальных линий. Эти данные есть у многих, но артистов балета сегодня мало. Все-таки театр вообще, и балетный, конечно, тоже, – это какая-то метаморфоза психологическая.

Галина Сергеевна Уланова, данные которой по балетным канонам не были выдающимися, давала такое внутреннее постижение образа при концентрации и собранности, что в зал летели заряды энергии, нервности, одухотворения. Такого сейчас нет. Да, она не делала двойные фуэте, у нее не было большого шага, природа не одарила ее высоким прыжком. Все так. Но – ее боготворили. В 1956 году англичане увидели Уланову на сцене в возрасте 46 лет и назвали великой балериной мира. Потому что от улановского танца шла в зал такая энергия человеческой беззащитности, такой обнаженный нерв!

Сцена встречи Джульетты и Ромео. Она поворачивается и видит его. Уланова не играла радость от встречи красивого мальчика, который ей так понравился. Она смотрела на него и понимала, что к ней пришло неизведанное чувство и с приходом этого чувства приближается ее гибель. Другие балерины, и очень хорошие, играли рождение любви. Уланова передавала предчувствие трагедии: она медленно подходила, дотрагивалась до Ромео, он подхватывал ее, и, она, оказавшись на его плечах, разводила в стороны руки, будто спрашивала: “Что это за чувство пришло ко мне?” В эти минуты Уланова “говорила” о любви все: и о созидательности любви и о ее гибельности, и о предчувствии, которое всегда остро развито у талантливых людей. А ее Джульетта была талантлива.

Для меня, балетомана, который очень любит техничных балерин и танцовщиков, Ульяна Лопаткина является сегодня первой балериной: по внутренней сосредоточенности, по полнейшему погружению в материал, по степени актерской достоверности.

– Вас всегда можно увидеть на спектаклях Натальи Осиповой и Ивана Васильева – молодых звезд Большого, что цените в них?

– Мне очень нравятся эти ребята. Наташа Осипова – виртуозность, кураж. Ванечка Васильев – упоение танцем! Он одержим движением, он побеждает воздух, он – молния. А разве можно разложить молнию на составляющие?

– А в профессии драматического актера техника имеет значение?

– Конечно. По поводу Башмачкина мне говорят: нельзя в роли жалеть себя. Согласен. Но со стороны я могу жалеть своего героя в той ситуации, в какую он попал. Я же вижу картинку со стороны – и в этом чудо нашей профессии. Сколько датчиков ни прикрепляй к актерам, все равно понять природу театрального перевоплощения невозможно. В свое время эксперименты проводили с Хмелевым, позже анализировали феномен Олега Борисова. Большие, нервные артисты. Что происходит с артистом на сцене, так и остается тайной. Мы, конечно, помним все мизансцены, удобные ракурсы, всю партитуру, выстроенную режиссером. Но в какой-то момент включается “неопознанный” нерв, природу которого никакие датчики не объяснят. И именно он, этот нерв, “оживляет” зрительный зал. А зал нашего театра – коварный, огромный, трудный. В нем не каждого слышно. Но выходил Олег Борисов с небольшим голосом или Андрей Попов с глухим тембром – и все слышно, и все понятно. В идеале в театре должно быть 700 мест, тогда все видно и слышно. А когда из амфитеатра не видишь выражения глаз и не понимаешь, кто сказал фразу?

Конечно, в каждой роли надо ставить перед собой какие-то задачи – и технические, и внутренние. Первые могут быть связаны с движением или с речью: я в этой роли попробую широко разговаривать. А внутренние – это высший пилотаж, когда реакция возникает не от того, что заранее отрепетировано, а потому что не может не возникнуть. Меня оскорбили, унизили – и у меня затряслись губы, словно я первый раз услышал этот текст, первый раз переживаю эту ситуацию. За этим зритель и приходит в театр: увидеть то, что происходит, рождается на его глазах.

– Вы служите в театре со странным армейским названием…

– Театр, в который я пришел полвека назад, был потрясающий. Я застал всю команду Алексея Дмитриевича Попова: Добржанская, Ольшевская, Хованский, Андрей Попов, Сазонова, Касаткина. Все они – воспитанники его школы. Само название театра, конечно, противоестественно, ведь театр, как и искусство, не может быть ведомственным. Парадокс совдеповской жизни доказал, что может. В нашем ведомстве шли шедевры: “Укрощение строптивой”, “Давным-давно”, “Учитель танцев”, “Смерть Иоанна Грозного”, “Павел Первый”, “Святая святых”.

– Кроме Владимира Зельдина и вас, есть ли актеры, которые полвека отдали одной сцене?

– Николай Пастухов, которому скоро исполняется 90. Людмила Касаткина.

– Любят говорить, что театр – это семья. Вы согласны?

– Труппа в сто человек театральной семьей быть не может. Правда, когда мы ездим бригадами по восемь человек с концертами, то можно сказать, что становимся семьей. Вместе проводим время, шутим, отдыхаем. Иногда семья возникает на каком-то спектакле. Так было на мелодраме “Ужасные родители” Кокто, которую мы играли с успехом десять лет. Капустина, Сазонова, Зельдин, Богданова и я – были семьей, перед спектаклем заходили друг к другу в гримерки. Когда ехали на гастроли, то в поезде размещались в одном купе и ели луковый пирог от Веры Яковлевны Капустиной.

В “Шинели” тоже получилась семья, за что я благодарен Борису Морозову. Поначалу у меня с ним не складывались отношения, и десять лет моего молчания были драматичным временем. Но я даже внутренне оправдывал главрежа: мне 70 лет, что я могу играть? Роли пылких любовников уже позади. Самый счастливый из нашего поколения Андрюша Миронов – все сыграл в свое время. В театре нельзя выжидать: вот, достиг мастерства, накопил опыт – можно играть Чацкого. А актеру уже 45, животик намечается, и главное – нет уже молодой энергетики, нерва.

– Ваша популярность связана прежде всего с опереттой, не так ли?

–Даже сегодня зрители, видя меня плачущим Башмачкиным, думают: когда же он запоет и станцует? Оперетту я люблю безумно. Когда-то мне советовали переходить в Театр оперетты, предрекая звездное будущее. Александр Белинский отлично снял “Карамболину-Карамболетту”, где моими партнершами были блистательные Лилия Амарфий и Татьяна Шмыга. Сейчас смотрю на себя и понимаю: да, я это умел делать. Хотя тогда и не восторгался – казалось, что все плохо.

– В чем отличие актеров вашего поколения от нынешней молодежи?

– В молодых сейчас меньше сострадания и милосердия. Они просто не думают на эти темы.

– А вы думали?

– Пришел в театр в 21 год – это был сезон, когда умерла Людмила Фетисова, и мы с Колей Пастуховым поехали в морг, чтобы привезти ее в театр. Зачем? Коля – понятно, он с ней работал, они в “Фабричной девчонке” замечательно играли. У меня не было любопытства, хотелось помочь, я испытал какое-то страшное потрясение: как могла случиться такая беда с женщиной в 36 лет и на пике славы?! Вся Москва знала, что она – одна из самых талантливых актрис, все режиссеры мечтали заполучить ее в качестве героини… Но судьба распорядилась, чтобы она молодой ушла в легенду.

– Полвека в театре, почтенный возраст, как преодолеваете усталость, как отдыхаете?

– А как надо? (Улыбается.) Сидеть на даче, гулять по лесу? Нет, без работы не могу. Наша профессия не пенсионная. Даже представить страшно, что не буду ездить на концерты, выходить на сцену.

Мне бы хотелось сыграть драму жизни человека творческого, например, артиста, который знал успех, а потом пережил падение. Прикоснуться к такой вечной теме.

Петь и танцевать с годами становится труднее, хотя форму держу: когда я пришел в театр, мой вес был 70 килограммов, сейчас во мне 73 килограмма. Даже пяти килограмм не набрал за полвека. Да и Владимир Михайлович Зельдин играл “Учителя танцев” в одних и тех же костюмах!

Вообще, “Учитель” меня физически долго продержал, думаю, что помог обмануть природу лет на десять. В мои годы, на восьмом десятке, люди выглядят по-другому и живут тоже. Хотя на ТВ, на крупных планах, вижу, что уже давно не тот. Но в принципе… Подмигнешь в камеру – самому себе – и вперед. Думаю, только так и надо!

Е.Федоренко, газета "Культура", №37, 13 октября 2011 г.